Судя по многочисленным дискуссиям в интернете, представления об исторической России (от «низового» общественного мнения до среды провластных идеологов) и в настоящее время недалеко ушли от навязывавшихся в советское время штампов (что, в общем, понятно, менять их было некому и незачем). То, что реалии начала ХХ века известны при этом хуже всего, не должно вызывать удивления, поскольку, говоря о предреволюционном времени, оперировать реалиями XVIII — начала XIX вв. — вполне привычное дело. Это касается в общем-то всех областей русской жизни.
Если же взять такой ее аспект, как состав, качественный уровень и имущественное положение элитных слоев империи, то тут представления сводятся примерно к тому, что Россией (причем говорится это с интонацией «в отличие от других стран») управлял огромный по численности и состоявший из богатых дворян-помещиков слой невежественных и коррумпированных чиновников, которые не пускали в свою среду образованных «разночинцев» и вообще представителей «народа», а основу бытия определяли «сословные привилегии». Все это на фоне реалий, особенно «в европейском контексте», выглядит довольно забавно. К тому, как дело обстояло в действительности, можно, конечно, относиться по-разному (хорошо или плохо, например, что чиновников на самом деле было очень мало, доля представителей низших сословий среди студентов была одной из самых высоких в Европе, связь управленческого слоя с недвижимостью минимальной и т. д. — вопросы спорные), но иметь представление об этом в любом случае не мешает.
Так вот, о какой-то гипертрофии госаппарата (по выражению советского поэта, «чиновник на чиновнике как бацилла на бацилле») ни в один период говорить никогда не приходилось (потому, кстати, и крепостное право, при котором административный контроль за значительной частью населения фактически перекладывался на помещика, не могло быть отменено ранее создания достаточно многочисленного госаппарата, который был сформирован лишь к 30-м годам XIX века). В середине XVIII века в России всех ранговых гражданских чиновников было всего немногим более 2 тыс. чел, в 1796 г. — 15,5 тыс., в 1804 г. — 13,2 тыс., в 1847 г. — 61,5 тыс., в 1857 г. —86 тыс., в 1897 г. — 101,5 тыс. К 1856 г. расходы на внутреннее управление в России (при значительно больших территории и населении) составили 12,2 млн руб., тогда как в Австрии — 30, Франции — более 36,5, Англии — 49 млн в рублевом эквиваленте.
В 1913 году даже вместе с неранговыми канцеляристами чиновников насчитывалось 252,9 тыс. Эта группа составляла лишь доли процента в населении страны. На 1000 человек населения в XVIII веке приходилось 0,6 чиновника, в 1857 г. — 2,0, в 1880 г. — 1,4, в 1897 г. — 1,2 и в 1913 г. — 1,6. Между тем во Франции уже в середине XIX в. госслужащих было 0,5 млн, в Англии к 1914 г. (при втрое-вчетверо меньшем населении) — 779 тыс., в США в 1900 г. (при в 1,5 раза меньшем населении) — 1275 тыс., наконец, в Германии в 1918 г. (при в 2,5 раза меньшем населении) — 1,5 млн. С учетом численности населения в России на душу населения приходилось в несколько раз меньше чиновников, чем в любой европейской стране.
Служилый слой при этом был и самым образованным слоем в стране. Не только до 90% деятелей российской науки и культуры происходило из этой среды, но и подавляющее большинство их сами были чиновниками и офицерами. Ни в одной другой стране на государственной службе не было таких льгот по образованию, как в России, и нигде столь большая доля образованных людей не находилась на государственной службе. В то время, как все лица, независимо от происхождения, обязаны были начинать службу канцеляристами, выпускники классических гимназий могли получить первый классный чин (ХIV класса) сразу, а выпускники высших учебных заведений — сразу получали чин ХII класса или даже Х класса. Имевшие ученую степень магистра (а также врачи при поступлении на службу) получали сразу чин IХ класса, а доктора — VIII класса. Cистема чинопроизводства также базировалась на льготах по образованию (сроки производства в следующие чины для лиц с высшим образованием были более чем вдвое короче). В результате уровень образования чиновничества был весьма высок: к концу XIX в. высшее образование имели 87% высшего чиновничества (один из самых высоких показателей в Европе; в Англии, например, даже к концу 20-х годов ХХ в. высшим образованием могли похвастаться лишь около 80% госслужащих) и до 60% среднего.
Что касается практики социального рекрутирования и состава элитных слоев и высшего сословия, то Россия была единственной европейской страной, где дворянство (хотя оно было одним из самых малочисленных в Европе — 1% населения) не только пополнялось исключительно через службу, но аноблирование на службе по достижении определенного чина или ордена происходило автоматически, так что к началу ХХ в. 80–90% всех дворянских родов оказались возникшими на основе принципов «Табели о рангах». Обычно процесс перехода в высшее сословие происходил на протяжении двух—трех поколений, иногда медленнее, но часто (на военной службе) быстрее. В начале 1720 годов недворянское происхождение имели 30–40% офицеров, во второй половине ХVIII в. около 30%, в первой половине XIX в. примерно 26%, в 60-х годах XIX в. — 44%. Накануне Первой мировой войны потомственных дворян по происхождению в офицерском корпусе было не более 25% при 25,7% выходцев из крестьян и мещан (среди офицеров, произведенных в 1914–1917 гг. из крестьян и мещан было около 80%, при доле дворян менее 10%). Среди чиновников лиц недворянского происхождения в середине ХVIII в. было более 55%, в начале и середине XIX в. — 60%, в конце XIX в. — 70%, в начале ХХ в. — более 80%.
Вышеизложенное непосредственно связано с составом учащихся высших и средних учебных заведений, о каковом также существуют весьма далекие от действительности представления. Пожалуй, поднятый в свое время «прогрессивной общественностью» скандал вокруг проблемы приема в гимназии «кухаркиных детей» мог иметь место только в России, потому что в других европейских странах принимать в заведения аналогичного статуса такой контингент никому бы и в голову не пришло. На самом деле, кстати, никакого такого «указа» не было, а имел место одобренный доклад министра, предлагаемые в котором меры имели лишь рекомендательный характер («мы… предположили, что было бы, по крайней мере, нужно разъяснить начальствам гимназий и прогимназий, чтобы они принимали в эти учебные заведения только таких детей, которые находятся на попечении лиц, представляющих достаточное ручательство в правильном над ними домашнем надзоре и в предоставлении им необходимого для учебных занятий удобства»).
Что же касается состава учебных заведений, то по сравнению с 1880-м, в 1898-м году доля всех высших социальных групп (дворян, чиновников, духовенства) в университетах сократилась с 70 до 50%, а низших — выросла с 25 до 48%, в мужских гимназиях представительство низших сословий увеличилось с 38 до 43%, а в женских составило 48,7% (даже несколько превысив долю высших —48,4%); в прогимназиях низшие сословия составляли 73%. В канун ПМВ в гимназиях они составили 57,4%, причем в провинции — до 2/3 (например, в Костромской губернии — 65,4%, в Ярославской — 62,6%). За годы ПМВ процесс еще более продвинулся (вплоть до таких, например, цифр: в Угличской гимназии к 1917 году из 416 учащихся детей крестьян было 132, мещан 126, духовенства 55, чиновников 31, купцов 29, учителей 14, дворян 8, прочих 21).
Итак, в последней четверти XIX века представителей низших сословий в гимназиях было между 40 и 50%, а в начале века ХХ — около 60%, причем из всех общегражданских типов учебных заведений, дававших среднее образование, классические гимназии были наиболее элитарными по составу, а в реальных гимназиях, технических, коммерческих, железнодорожных, землемерных, промышленных, сельскохозяйственных училищах их было гораздо больше, т. е. по всей средней школе не менее 60% в конце XIX века и до 80% в ХХ веке. Если же мы сравним эту ситуацию с той, что имела место в европейских странах (есть данные об учащихся старшей средней школы Англии, Франции и ряда германских государств: Пруссии, Вюртембергу, Бадену и Гессену), то обнаружим, что там представительство тех же самых слоев, которые соответствуют российским низшим сословиям, несколько ниже: в конце XIX века от 35 до 55%, в начале ХХ века — от 50 до 60%.
Состав студентов вузов при сравнении выглядит еще более выразительным. В России перед ПМВ доля высших социальных групп составила в университетах 46,2%, в технических вузах — 37,3%, т. е. менее половины. Во всех европейских странах социальные группы, соответствующие русским рамкам «дворяне-чиновники-духовенство», составляли в это время более половины (в Пруссии 52, Вюртемберге 58, Англии 63, Франции — 64%), а в конце XIX века (при половинной тогда доле этих сословий в РИ) — от 60 до 80% и более.
При этом доля потомственных дворян среди студентов и во второй половине XIX — начале ХХ вв. была весьма незначительной. Например, в Новороссийском университете за четверть века к 1890 г. она составила 24,1%, среди выпускников Санкт-Петербургского историко-филологического института за все время к началу ХХ в. — 6,3%, Юрьевского ветеринарного института за то же время — 12,6%. В целом к 1897 г. среди учащихся гимназий и реальных училищ доля потомственных дворян снизилась до 25,6%, среди студентов вузов — до 22,8%. К 1914 г. в университетах они составляли уже 7,6%, в технических вузах — 9,7%, в ветеринарных — 5,8%, в среднетехнических учебных заведениях — 3,2%.
Что же до «сословных привилегий», то главная из них для потомственного дворянства заключалась в исключительном праве владеть населенными имениями. После утраты его в 1861 г., оставался ряд служебных и судебных преимуществ, последнее сколько-нибудь существенное из которых исчезло с военной реформой 1874 г. (до 1906 года оставалось только право для канцелярских служителей без среднего образования быть произведенными в первый чин на 2 года раньше прочих, которое было мало актуально, т. к. абсолютное большинство дворян поступали на службу из учебных заведений). Но даже еще до 1874 г. привилегии по образованию были существенней привилегий по происхождению. Лица, поступавшие на правах по происхождению, служили до производства в офицеры: потомственные дворяне — 2 года, дети личных дворян, почетных граждан, духовенства, купцов 1–2 гильдий, ученых и художников — 4 года, все прочие — 6 лет. Тогда как поступавшие на правах по образованию (независимо от происхождения) с высшим производились в офицеры через 2 месяца, со средним — через 1 год.
Довольно превратные представления существуют и относительно материального достатка основной массы российской элиты. Современное общественное сознание переносит на все дворянство представление о благосостоянии полутора тысяч богатейших помещиков, построивших дворцы типа Останкинского, и оказывается неспособно воспринять тот факт, что благосостояние большинства неслужащих дворян не отличалось существенно от среднекрестьянского, поскольку производимая «прибавочная стоимость» позволяла десятерым содержать на том же уровне еще только одного неработающего, а уже по 8-й ревизии (1834 г.) менее 20 «душ» имели 45,9% дворян-помещиков. К 1850 г. из 253 068 человек потомственных дворян 148 685 вообще не имели крепостных, 23 984 имели менее 10 душ и при этом 109 444 сами лично занимались хлебопашеством, хотя последнее явление вроде бы довольно хорошо известно по мемуаристике и было общим местом для современников. Вспомним хотя бы Пушкина: «Будучи беден, как и почти все наше старое дворянство, он уверял, что возьмет за себя княжну Рюриковой крови, именно одну из княжон Елецких, коих отцы и братья, как известно, ныне пашут сами и, встречаясь друг с другом на своих бороздах, отряхают сохи и говорят: «Бог помочь, князь Андрей Кузьмич, а сколько твое княжье здоровье сегодня напахало?» — «Спасибо, князь Ерема Авдеевич…»
Уже в конце XIX века среди всех потомственных дворян помещиками были не более трети, а среди служивших их было и совсем немного. Но даже если перенести это соотношение на всех потомственных дворян, служивших офицерами, то в конце XIX — начале ХХ в. помещиков среди всех офицеров не могло быть более 10–15%. Реально их было много меньше. В 1903 г. даже среди генерал-лейтенантов помещиками были лишь 15,2%, среди полных генералов 58,7% не имели никакой собственности. В целом среди офицеров лишь очень немногие обладали какой-либо недвижимостью (достаточно сказать, что среди армейской элиты — полковников корпуса Генерального штаба — никакой собственности не имели 95%). Жалованье же младших офицеров было невелико и соответствовало среднему заработку мастеровых на петербургских заводах (штабс-капитан получал в месяц 43,5 руб., поручик — 41,25, а мастеровые — от 21,7 до 60,9 руб.). В еще большей степени то же относится к гражданским чиновникам. Даже в середине XVIII в. 61,8% чиновников не имели крепостных крестьян. В дальнейшем доля беспоместных только увеличивалась. В середине XIX в. не имела собственности, например, половина чинов V класса. Даже среди верхушки бюрократии — чинов «генеральских» (первых 4-х) классов процент лиц, не имевших никакой недвижимости и живших только на жалованье, составлял 32,3% в 1853 г., 50% — в 1878 г. и 51,2% в 1902 г. (в том числе среди чинов IV класса — 75,9%).
К 1916 г. из 6149 лиц в высших чинах (в «Списках гражданским чинам первых 4-х классов» есть сведения как о полном объеме всех видов содержания, так и о владении имуществом — отдельно родовом и благоприобретенном, в том числе родителей и жены) родовую (т. е. унаследованную) землю имели всего 12% — 737 человек. Еще примерно столько же имели землю приобретенную и меньшее число, не имея земли, имело собственные дома или дачи. Но всех вообще лиц, имевших какую-либо недвижимость (в т. ч. и не имевших лично, а только за женой или родителями) насчитывалось всего 29,5%. Всех земельных собственников насчитывалось 21,8%, из которых лично владели 15,9%, а остальные по родителям и по жене. При этом от 1 до 5 тыс. десятин земли имели 6,4% от общего числа лиц и свыше 5 тыс. десятин — 1,7%. Таким образом, при наличии среди высших чинов очень небольшого числа крупных собственников (не занимавших к тому же по службе наиболее видного положения, большинство их как раз было представлено «почетными» должностями и предводителями дворянства), в целом эти лица были связаны исключительно с профессиональной деятельностью на госслужбе.
Считать сохранение помещичьего землевладения некой чертой «отсталости» социального развития России — по меньшей мере странно, поскольку если крепостное право и было здесь отменено на полвека позже, чем в Центральной Европе, то крупное и крупнейшее землевладение там даже пережили российское. Вообще же реальная цена пресловутого «аграрного вопроса», как обнаружилось после ликвидации помещичьего землевладения — 15% средней прибавки земли у крестьян (как то и было зафиксировано уже при большевиках). Что не должно бы вызывать удивления: если в 1894 г. на одну дворянскую десятину приходилось 2 крестьянских, то к моменту передела — 5,5; да и в любом случае всей пресловутой «дворянской земли», из-за которой будто бы «все произошло», более 40 млн десятин насчитать невозможно; уже в 1905 г. в европейской части России дворянские земли составляли только 13,7% от всего используемого земельного фонда (значительная часть его принадлежала государству), а к 1915-му — менее 10%.
А вот в Англии, где вообще почти вся земля принадлежала помещикам (причем в основном крупнейшим), «аграрного вопроса»… не было. Как никого особенно не волновал факт наличия Палаты лордов, социальный состав парламента и т. п. вопросы. Но о социальных реалиях иных государств публика осведомлена еще менее, чем о российских, что не мешает их постоянно «сравнивать».
Сергей Волков
Свежие комментарии