Когда мы говорим слово «народ», то перед нами встают образы солдат, рабочих, обывателей, которые донесли до нас кадры кинохроники революционных лет.
Иначе говоря, встают образы горожан. Вместе с тем в городах в Российской империи начала ХХ века жили всего лишь около 20% населения. Остальные 80% были жителями деревень. А если учесть, что большинство солдат были призваны в армию крестьянами, да и значительное число рабочих были горожанами в первом поколении и не утеряли связей с деревней, то численность крестьян в тогдашней России – не по отметке в паспорте, а по ментальности – достигала и 90%. Итак, российский народ 1917 года – это прежде всего крестьяне.Вместе с тем они до сих пор остаются для нас «молчаливым большинством».
Русское крестьянство представляло собой особый мир. Оно мало было затронуто реформами Петра, которые фактически раскололи страну на тонкий европеизированный слой и огромную массу патриархального крестьянства (а в городах – купечества и части мещанства). Крестьяне даже одевались по-другому – в домотканую национальную одежду, носили бороды, исповедовали особый фольклорный вариант христианства, которое представляло собой смесь церковного православия и архаических земледельческих культов (религиовед Мирча Элиаде назвал его «космическое христианство»). Значительная часть крестьянства и купечества были тайными, а то и явными старообрядцами и вообще враждебно относились к официальной церкви (в дореволюционных переписях населения сознательно занижали процент старообрядцев, записывая «никонианами» целые староверческие деревни и уезды).
Революция в городах, особенно в Петрограде и Москве, хорошо изучена. Но дело в том, что сама по себе она не могла стать «спусковым крючком» такого масштабного социального обвала. Без поддержки деревни революция в городах была обречена захлебнуться. Городская революция для победы в общенациональном масштабе должна была соединиться с параллельной ей, а в определенном смысле альтернативной крестьянской революцией. Это показал опыт 1905 года, о чем писал В.И. Ленин в своем знаменитом докладе, приуроченном к 12-летию Кровавого воскресенья. По мнению Ленина, революция 1905–1906 годов была подавлена правительством, потому что городским пролетариям, возглавляемым революционными социал-демократами, не удалось встать во главе крестьянских бунтов, которые, в свою очередь, так и не переросли в один большой общенародный бунт.
Буквально через месяц с небольшим, после того как Ленин произнес на немецком языке этот свой доклад перед небольшим собранием революционеров в Швейцарии, в Петрограде началась вторая революция, которая закончилась 2 марта отречением царя. И это дало толчок крестьянской революции, гораздо более масштабной, чем бунты 1905–1906 годов.
Про эту революцию знают в основном только специалисты-историки, которые дали ей название «общинная революция». Материалов о ней мало, но все же такие исследования есть, укажу хотя бы на работы Т.В. Осиповой «Российское крестьянство в революции и гражданской войне», В.П. Данилова «Крестьянская революция в России, 1902–1922», С. Тутолмина «Русские крестьяне и власть в канун 1917 года».
Историки свидетельствуют: как только деревня узнала об отречении царя, она восстала. Старые органы власти крестьяне, по словам Т.В. Осиповой, «смели как карточный домик». Полиция противостоять им не могла: в Российской империи на селе был всего лишь один полицейский на 2,5 тысячи крестьян. Армия была на фронтах, да и не стала бы армия, состоящая большей частью из крестьян, воевать с крестьянами. Хотя американский историк Ричард Пайпс полагает, что если бы Николай II сделал то, что через год, 3 марта 1918 года, сделал Ленин – заключил бы сепаратный мир с Германией и бросил бы еще не разложившуюся тогда армию на подавление крестьянских бунтов, история сложилась бы иначе…
Но, как бы то ни было, этого не произошло. После марта 1917-го власть в деревнях перешла к крестьянским комитетам, выражавшим волю местных общин вопреки желанию Временного правительства, которое призывало создавать всесословные земские комитеты (где были бы представлены не только крестьяне, но и помещики, и представители интеллигенции – учителя, врачи, агрономы). Более того, вопреки призывам февралистских властей дождаться созыва Учредительного собрания для решения «земельного вопроса», крестьянские комитеты уже с весны 1917 года начали захватывать помещичьи земли и делить их между общинами. В.П. Данилов пишет: «Захваты помещичьих земель и разгромы усадеб начались в марте–апреле, местами (например, в Ранненбургском уезде Рязанской губернии), к началу полевых работ основная масса помещичьих имений была сметена».
Помещиков принуждали платить общинам арендную плату за их же земли (тогда как раньше, наоборот, крестьяне платили им арендную плату). Конфисковывались церковные и монастырские земли. В ряде случаев происходили эксцессы – убийства помещиков, поджоги и разграбления их имений. По словам Т.В. Осиповой, в 28 губерниях России до осени 1917 года произошло 15 000 крестьянских восстаний, лишивших помещиков их земель.
Еще больше радикализировались крестьяне осенью. Теперь они стали прямо образовывать советские республики задолго до Октябрьского вооруженного восстания в Петрограде. Так, 3 сентября 1917 года (за месяц с лишним до Октября) власть на аграрных территориях Тамбовской губернии взял в свои руки крестьянский Совет, который приказом от 11 сентября упразднил помещичье землевладение (В.П. Данилов «Крестьянская революция, 1902–1922»).
Революция на селе шла своим чередом и была почти не связана с революцией в городе. Хотя формально считалось, что интересы крестьян выражает партия эсеров, и крестьяне даже голосовали за нее на выборах в Учредительное собрание, призывы руководства эсеров остановить захваты земель крестьяне игнорировали. Эсеровский министр земледелия Чернов пытался противодействовать этому, но тщетно. Представители помещиков и кулаков, объединившиеся во Всероссийский союз земельных собственников, требовали от правительства решительных мер, вплоть до военных репрессий по защите их частной собственности. Эти требования поддерживали кадеты, правые эсеры и меньшевики, в то время как отколовшиеся от партии левые эсеры и большевики поддерживали требования крестьянства.
В самый решительный момент власть в городах переходит к Советам депутатов, и Съезд Советов принимает «Декрет о Земле», который легитимизировал крестьянский «черный передел» (В.И. Ленин взял за основу декрета не эсдэковскую аграрную программу, а эсэровскую, составленную на основе крестьянских наказов Съезду Советов). Таким образом, сомкнулись – пусть пока и на время, до введения продразверстки – крестьянская общинная и городская большевистская революции. Эта смычка и обеспечила победу Октября и вошедшее затем в учебники «триумфальное шествие Советской власти».Почему же российская деревня восстала и отказалась признать Временное правительство легитимным органом власти? И почему власть Советов была ею признана безоговорочно и признавалась, пока не начались трагические стычки между крестьянами и продотрядовцами (впрочем, и здесь крестьяне выступали не против Советской власти, а, как известно, за «Советы без коммунистов»)? Историки считают, что значительную роль здесь сыграл так называемый «наивный монархизм» русских крестьян, связанный с самим их образом жизни.
В отличие от горожан, которые прошли модернизацию и принадлежали к светской культуре, русские крестьяне и в начале ХХ века мыслили религиозными категориями (хотя и отличными от категорий официального церковного православия). В этом фольклорно-христианском крестьянском мировоззрении важное место занимала вера в то, что царь является единственным законным правителем.Крестьянский монархизм неслучайно называется наивным. Этим эпитетом специалисты подчеркивают, что его следует отличать от официального монархизма, который был идеологией Российской империи. Если официальный монархизм подчеркивал, что вера в божественное происхождение власти царя предполагает подчинение властям империи, чиновникам разных рангов вплоть до самых низших, а также помещикам (которые в империи в разное время выполняли по отношению к своим крестьянам роль и полицейского, и налогового инспектора, и судьи), то народный, наивный монархизм, напротив, изображал царя как защитника интересов простых людей, крестьян, добывающих потом свой хлеб, причем предполагалось, что защищать он их должен от их притеснителей – тех же помещиков и чиновников. Чем больше крестьяне идеализировали царя, тем больше ненавидели тех низших представителей царской власти, с которыми постоянно имели дело. Крестьянский монархизм мог уживаться и уживался с резкими антиправительственными настроениями и даже прямыми призывами к бунту.
Многие политические действия русских царей и цариц крестьяне истолковывали именно в духе этих воззрений. Так, после Манифеста о вольности дворян, выпущенного Петром III в 1762 году, народ стал говорить о том, что государь выпустил и еще один манифест – о вольности крестьян, но дворяне его за это попытались убить, отсюда и появление самозванцев, выдававших себя за Петра, ведь Пугачев был далеко не первым из них. Точно так же после убийства царя Александра II народовольцами в среде простонародья ходили упорные слухи, что помещики и их «сынки-скубенты» убили царя за то, что он желал не просто освободить крестьян от крепостной зависимости, но и отдать им помещичью землю, которая должна принадлежать тем, кто ее обрабатывает. Несомненно, вера в «царский указ о земле» подогревала бунты, покатившиеся по деревням после реформы 1861 года. И даже Столыпинские реформы ХХ века воспринимались крестьянами очень своеобразно: в 1914 году крестьяне и солдаты Екатеринославской губернии передали губернатору письмо для царя, где утверждали, что «хутора» – выдумка министров, о которой царь, вероятно, не знает… (С. Тутолмин «Русские крестьяне и власть в канун 1917 года»).
С этим крестьянским монархизмом, как видим, были связаны и специфичные представления о собственности на землю. Земля изображалась в «крестьянском православии» как живое, разумное, святое существо – «Богородица», отсюда сама мысль о продаже земли воспринималась как кощунство. Земля принадлежит Богу, а распоряжается ею царь, который должен передать ее для обработки крестьянским общинам. Идея «черного передела» – распределения помещичьих земель между крестьянскими общинами – крепко засела в головы крестьян еще в XVIII веке, после отмены обязательной службы дворян. По логике крестьян, если помещики теперь не должны служить государю и могут жить в свое удовольствие, то и крестьяне не обязаны обеспечивать их и «быть у них в крепости». Более того, помещики не имеют права пользоваться землей, которую в старину цари давали их предкам за службу. Эта идея вдохновляла крестьян во время Пугачевского бунта, но ее же русские крестьяне высказывают и в 1905 году, выступая против столыпинской земельной приватизации, и в 1917 году, собирая наказы для Съезда Советов. Как уже говорилось, крестьяне и приняли Советскую власть потому, что одним из первых своих декретов она признала «черный передел» (и не приняли белых, потому что те пытались бороться с захватами помещичьих земель и возвращали их прежним владельцам «до решения земельного вопроса Учредительным собранием»).
Итак, крестьянский монархизм, в отличие от официального, отстаивал «черный передел», передачу прав на все земли, в том числе и помещичьи, крестьянским общинам. В этом он видел прямую реализацию долга царя как наместника Божьего, защитника хлеборобов, занимающихся «сакральным ремеслом», связывающим их с «космической Богородицей». Он отрицал при этом частную собственность на землю, а также сам капитализм как всевластие рынка. Иначе говоря, идеологией крестьян и их революции тоже был социализм, но не марксистский, философско-научный, а особый, традиционалистский, консервативно-мистический.
Монархизм крестьян (равно как и их социализм) был не просто архаическим «идеологическим пережитком», он имел глубокие корни в их быту, в строении того общества, в рамках которого проходила их жизнь. Община ведь представляла собой не союз индивидов, а союз крестьянских семей. Она не знала равенства в современном модернистском смысле слова. Она была формой авторитарного иерархического традиционалистского коммунизма (в смысле отрицания частной собственности на землю и признания необходимости солидаризма и взаимопомощи). Истинными неформальными лидерами в общине были старики-крестьяне в возрасте от 60 лет и больше. Они являлись хранителями устной традиции обычного права, по которой и жил «крестьянский мир». Старики принимали все важнейшие решения на сходах. Исследователи русской общины приводят свидетельства современников: «На мирских сходках редко крестьянин моложе сорока лет возвышает голос: взаимная доверенность к избираемому начальству и сонму стариков так велика, что молодежь считает предосудительным что-либо говорить на сходке». На общинных сходах вообще преобладали руководители дворохозяйств, то есть главы крестьянских семей – большаки (в XIX веке их было не более 10% от общего количества крестьян).
При этом в своих семьях большаки были единоличными владыками. Им подчинялись все члены семьи – от старших взрослых сыновей до детей (соответственно, женщины в семье подчинялись его жене – «большухе»). Большак распоряжался всеми доходами и даже личной свободой членов семьи, особенно до их совершеннолетия (в дореформенные времена он мог даже продать или отдать в кабалу своих детей). Он принимал решения о браке, зачастую не считаясь с мнением жениха и невесты. Он имел право на жестокие наказания детей и женщин. Но в то же время он должен был заботиться о них и представлял интересы своей семьи в «крестьянском мире» – общине.
Неслучайно члены семьи обязаны были именовать ее главу «государь» и называть по имени и отчеству, то есть обращаться к нему, как в русской традиции подданные обращаются к царю. Специалисты признают: «Организация общины до некоторой степени повторяла в миниатюре устройство Московского государства XVI–XVII вв. (староста – царь, совет стариков – Боярская дума, сход – Земский собор, главы семей – правящая элита), которое было названо патриархальной народной монархией. По-видимому, крестьянство XVIII – первой половины XIX в. хранило политические традиции XVI–XVII вв. и даже еще более далеких периодов русской истории».
Разумеется, развитие капитализма во второй половине XIX – начале XX века подточило общину, но все же не разрушило ее, а борьба царской власти с общиной в форме Столыпинской реформы (в силу того, что власть увидела в общине опасный для себя бунтарский институт) лишь укрепила и обозлила ее, так что в революции 1917 года крестьянская община сыграла одну из самых значительных ролей.
Рустем Вахитов
http://ded6442.livejournal.com/56844.html?utm_source=fbshari...
Свежие комментарии